Моня Цацкес – знаменосец - Страница 38

Шамесу хотелось самому умереть. Но его страшила перспектива быть похороненным, как падаль, в братской могиле.

Минометная рота занимала высотку, глубоко окопавшись и построив прочные блиндажи. В тыл, к штабу полка, вел извилистый ход сообщения в человеческий рост, и по этому ходу в пятницу вечером, как раввин на субботнюю молитву, отправлялся на позицию старший политрук Кац, что доставляло жестокие страдания шамесу. Не приносили особой радости эти визиты и другим евреям.

Командир роты лейтенант Брохес был коммунистом и не видел разницы между субботой и воскресеньем. И вообще ему было не до Бога, потому что у него обострилась довоенная язва желудка. Но человек он был мягкий и к своим подчиненным относился не по-казенному. Поэтому никто не удивился, когда в пятницу после обеда он сказал, как бы между прочим, что старшего политрука Каца вызвали в дивизию и, возможно, политбеседа нынче не состоится. У шамеса Гаха заблестели глаза. Удивительнее всего, что лейтенант Брохес говорил не так уж громко, а шамес расслышал каждое слово. Бывает.

Евреи оживились. Стали шептаться, таинственно оглядываясь. От одного к другому ходил, как маятник, шамес Гах, очень возбужденный, но разговаривал на удивление тихо. Хотя, как известно, глухие разговаривают слишком громко, чем и славился шамес до этого случая.

Одним словом, евреи собирали миньян – десять человек, необходимых для молитвы, и готовились всласть отвести душу в канун субботы.

На немецкой стороне было тихо. За весь вечер раздалось два-три выстрела, и все. В тылу, в штабе, тоже не заметно было особого движения. По всем признакам канун субботы обещал быть спокойным.

С приближением вечера шамес занервничал. Не собирался миньян. Девять евреев, не забывших, что пятница – это пятница, он нашел. Не хватало десятого. Без десятого все шло насмарку, и молитва срывалась.

Лейтенант Брохес спросил шамеса, чем он так озабочен, и когда тот объяснил, в чем дело, даже рассмеялся и сказал, что это все формальности, и если им уж так нужен десятый, то он, лейтенант Брохес, может посидеть за компанию. Правда, если это не надолго. Потому что он роту не может оставить без присмотра. Шамес просиял и попросил командира роты явиться на молитву с покрытой головой. Можно в пилотке. Или в каске.

Близились летние сумерки, и весь миньян собрался в блиндаже, в касках и с личным оружием. На этом настоял лейтенант Брохес на случай огневого налета противника. На ящик из-под мин поставили две свечи: две латунных стреляных гильзы от снарядов 45миллиметровой противотанковой пушки. В гильзы налили керосин, сплющили концы, откуда торчали фитили из брезентового солдатского ремня. Такие светильники на фронте назывались «катюшами». В этот вечер «катюши» должны были послужить евреям субботними свечами.

– Где тут восток? – вдруг забеспокоился шамес. – Мы должны повернуться лицом к Иерусалиму.

– Хорошенькое дело, – сказал Моня Цацкес. – Из-под русского города Орла увидеть Иерусалим.

– Слушайте, евреи, нет таких крепостей, которых бы не могли взять большевики, – пошутил лейтенант Брохес, который был здесь единственным коммунистом.

Он снял с руки свой компас, положил на ящик, прищурился на мечущуюся стрелку и сказал:

– Вон там – юг, а Иерусалим к юго-западу от нас… Как раз где вход в блиндаж. Значит, можно стать лицом сюда, и вы не промахнетесь.

– Там – Иерусалим? – посмотрел в проем хода шамес Гах, и глаза его увлажнились. – Подумать только, там – Иерусалим.

Евреи стали в тесноте перестраиваться лицом к Иерусалиму, и со стороны можно было подумать, что они готовятся к выходу на боевое задание.

– Время! – зловеще шептал шамес Гах, хлопотавший возле свечей. – Кто следит за небом? Ну упустите появления первой звезды.

Моня Цацкес не мог удержаться и не вставить свой совет:

– Только не перепутайте, чтоб не вышло греха: не примите сигнальную ракету за первую звезду.

Шамес неодобрительно посмотрел на него, и Моня заткнулся.

– Ну, есть звезда? – нетерпеливо спросил шамес.

– Звезды еще нет, – ответил голос снаружи, – но бежит к нам Иван Будрайтис.

– Что тут нужно этому гою Будрайтису? – возмутился шамес.

– Должно быть, ко мне, – сказал командир роты, – я его оставил у телефона.

– Ребята! – влетел в блиндаж скуластый Иван Будрайтис. – Кончай базар! Товарищ политрук Кац звонили, они идут к нам проводить политбеседу.

Иван Будрайтис выпалил это и сам был не рад – так он испортил всем настроение.

– Надо расходиться… – вздохнул лейтенант Брохес. – Может быть, в другой раз…

– И ничего нельзя придумать? – с тоской взглянул на него шамес.

Остальные евреи тоже выжидающе смотрели.

– А что я могу придумать?

– Я придумал, – сказал Моня Цацкес, и все головы как по команде повернулись к нему. – Старший политрук Кац не самый храбрый человек в Литовской дивизии. Верно?

Евреи нетерпеливо кивнули, а Иван Будрайтис сказал:

– Это уж точно.

– Значит, – продолжал Цацкес, – если немцы сейчас откроют сильный артиллерийско-минометный огонь, то старший политрук Кац, уверяю вас, и носа не высунет из своего укрытия при штабе полка.

– Хорошенькое дело! – всплеснул руками шамес. – Цацкес, вы, должно быть, родились недоношенным. Кто же это немцам передаст, что евреи просят их об одолжении: открыть огонь? Не вы ли?

– Могу и я, но только, рэбе, я приму на себя грех – поработаю в субботу, что еврейским законом возбраняется… Хотя стойте! У нас же есть шабес-гой! Иван Будрайтис. Для него это не грех. Ваня, ты можешь сделать одолжение своим однополчанам?